Наградить и повесить. Попытка понять логику полковника полиции, убившего журналиста

Это не интервью с серийным убийцей. Это осознанный ответ нам через портал «Фонтанка». Он задушил и закопал журналиста Максимова. Он себя потрошит, вытаскивая ужас своей идейности. Утопия прочна, если под ней струится кровь.

— Вот и пришло, Евгений, время поговорить нам по-настоящему, — произнес в конце декабря прошлого года при встрече со мной в лесу перед началом раскопок останков нашего товарища Максима Максимова бывший полковник полиции Михаил Смирнов.

О том, как мучительно искали, рассказано. Нашли. Генетическая экспертиза подтвердила. Но еще тогда, в снегу среди деревьев, в гуле пыхтящего экскаватора, мы договорились увидеться на двоих. Когда в камере ему объявили, что пришел журналист, Смирнов отказался. Потом понял кто, и мы встретились.

— Благодарю, что согласился меня выслушать, — сказал Михаил Смирнов, еще не убрав руки из-за спины, и этим тут же сбил меня. Это же я собирался сказать эту фразу при встрече.

— Михаил, я хочу тебя понять, чтобы через меня тебя попробовали понять другие, — начал я.

Он еле заметно кивнул, внимательно смотря мне в лицо. Спокоен, уверен.

— У каждого есть первое детское воспоминание. Какое у тебя?

— Первое воспоминание, осознанное, которое четко у меня зафиксировалось, оно, наверное, в пятилетнем возрасте, когда бабушка мне вдруг показала икону. Она разбирала шкаф и доставала вещи, а икона у нее была очень глубоко запрятана. Она была в серебряном окладе, совершенно с черным металлом уже, без рисунка, без реставрации не разобрать. Меня маленького это впечатлило. Я думал, что это запрещенное что-то такое, о чем нельзя говорить.

— Никто не думал и не верил, что ты признаешь вину. Это вопрос с большой буквы, Михаил.

— Мне нетрудно ответить на этот вопрос, потому что — ну ты в курсе — у меня был период жизни, когда я два с половиной года провел в следственном изоляторе ФСБ. Из этого срока я год и три месяца сидел в одиночке.

— И времени подумать и над жизнью, и над своими поступками, и что делать дальше, и какую дать оценку, у меня было предостаточно. Я, честно говоря, даже рад тому, что тогда меня арестовали, потому что я вышел оттуда совсем другим человеком. Это меня заставило многое переосмыслить, ужаснуться от того, что я сделал. И, в принципе, это меня остановило и, может быть, спасло от каких-то других подобных действий.

— Или кого-то спасло …

— Это то, что сейчас в прессе обо мне называют «своеобразное понимание справедливости». В одиночке я понял, что это понятие «своей внутренней справедливости» надо отбросить. И после оправдания в 2007 году я вернулся на работу, и даже с маломальскими какими-то нарушениями было уже покончено. Я знал, что придет время обо всем этом разговаривать, рассказывать, и, честно говоря, даже ждал это время с нетерпением, но в то же время с ужасом.

— А с чего ты считал, что придет время?

— Здесь, наверное, речь пойдет о давно забытых понятиях, которые были у нас в советские времена, о какой-то внутренней порядочности, идейности и принципах. Вот я всегда хотел себя считать смелым и сильным человеком, и при этом точно знал, что какие бы там героические поступки и смелые вещи ты ни совершил, смелым и сильным себя назвать не сможешь, если боишься сказать правду даже по себе. И я знал, что придет время, и я об этом всём расскажу. Возьмем мой эпизод — убийство агента, который нас предал. Я знал, что он, в принципе, не доказуем. Ну могут на меня подумать, и всё. Если не признаюсь, всё будет шито-крыто. Я рассказал об этом, чтобы уже больше меня ничего не держало.

— Одиночка виновата?

— Да. Во всем нет худа без добра. Там изоляция полнейшая. Пока был сосед, худо-бедно как-то общались, а когда один, то такое ощущение, что за дверью камеры вакуум. Фоновая тишина, ни единого звука нет. Ты сидишь, прогулка прошла, заперли, дальше только лицо увидишь, когда тебе дают обед, потом ужин, тишина. Когда меня отправили в психушку на экспертизу — там не было деления на бывших сотрудников и уголовников. Мне с четырьмя конкретными пришлось сидеть. Но всё равно это же общение.

А потом опять тишина, тишина. И я понял, что надо в этом что-то хорошее искать. И нашел в том, что это меня изменило. Я оттуда вышел другим человеком, с другим взглядом, стал более договороспособный. Готов мимо ушей пропустить многое, что мне не понравилось бы в предыдущей жизни. И от того шлейфа, который после Чечни за мной тянулся в мозгах, я избавился.

Под первым арестом Смирнов прошел психиатрическую экспертизу. Он собственноручно отвечал на вопросы, а получился почти манифест: «Жизнь моя была насыщенной, напряженной, полной приключений, поэтому размеренная жизнь меня пугает. Перед арестом усилилось чувство тревоги, подозрение слежки, контроля моего телефона. Пропало доверие ко всем, не могу отвлечься от тяжелых мыслей. Иногда приходят мысли, что могу сойти с ума. Чувство веселости не испытывал давно, не могу припомнить, чтобы за последние несколько лет смеялся…»

(Я тоже никогда не видел его смеющимся. Лишь крайне редко, на концах губ появлялись морщинки. Но глазами — никогда. — Е. В.)

«Имею большое чувство ненависти ко всем чиновникам, руководителям, представителям власти. Единственный законный способ выразить мое чувство — моя работа. Не могу жить спокойно без борьбы. Быть всегда в движении, начеку, но быть в услужении у других я могу только на этой работе. Не хочется уходить на пенсию в период, когда этого хочется моим врагам.

Оторви строки, покажи историку, и он заподозрит в авторе революционера-максималиста.

«После увольнения из МВД точно не пойду в коммерческую деятельность, не займусь частным извозом, не буду сидеть дома на получаемую пенсию, не уеду за границу, не пойду жить за чужой счет, не пойду получать новую специальность. Имеется еще теоретический вариант — пойти на службу в армию. В армии не будет зачтено специальное звание — подполковник, а будет оставлено — старший лейтенант. Не пугает даже направление в горячую точку. Желание результатами работы показать всем, кто желает мне неприятностей, что они проиграли», — заклинает он победу и неожиданно: «Были минуты, когда я жалел, что меня не убило в Чечне».

В каком месте вы не видите нерва идейности? Чуть ли не религиозность.

— Ты говоришь — нужна сила, чтобы сказать правду. У тебя она внутри есть и смелость есть.

— Есть, но при этом не хватало. Эту оценку я давал самому себе. Я чувствовал, что имею право. И для того чтобы полноценно себя считать сильным и смелым до конца, нужно было не бояться той правды, в которой мы участвовали. Ужасно.

— Что такое — не бояться? Ты жил со своей правдой, и то, что ты сделал, ты сделал не на психе. Это было очень осознанно. Что такое — не бояться осознанного?

— Я имею в виду не бояться сказать правду. Не то что самому ее знать — бояться ее или нет, а не бояться ее сказать и рассказать. Во-первых, это сразу однозначно тюрьма. Ну тюрьмы я не боялся. Меня это не пугало. Меня очень беспокоило мнение сына. Мы давно живем с женой в разводе. Сын воспитывался дистанционно мною, много времени с ним проводил, но вместе не жили. Я был для него примером. Он даже в милицию хотел идти после школы. Я настоял, чтобы он туда не шел. Хотя у него без конкурса было право поступать в академию МВД, поскольку я был ветераном боевых действий. Я его отговорил. Сказал: «Иди учись в гражданский вуз, а когда будешь взрослым, уже будут взрослые решения». Он так и сделал. Окончил вуз, отслужил в армии и все-таки пошел в правоохранительные органы, сейчас работает следователем.

— Чем он похож на тебя?

— На меня он похож своей идейностью. Я даже уверен, что у него эта идейность в тех рамках, которые допустимы законом. Она именно в этих рамках. Моя идейность вышла за эти рамки, и вот я перед тобой.

— Как отреагировал на твой новый арест?

— Говорил, что будем бороться, был уверен, что я абсолютно невиновен.

— Хороший сын. А когда узнал, что ты признался?

— Мне дали достаточно время ему всё объяснить.

— Идейность всегда выше закона. Вера выше закона. Что такое закон? Это ровно нарезанная бумага, на которой напечатаны правила. Когда ты в жизни почувствовал, что у тебя рождается идея?

— Это было в 1977 году, я учился в лучшей школе № 2 Василеостровского района. Там выполняли негласное указание РОНО для создания условий, чтобы ученики 8-го класса шли не в 9-й класс, а в ПТУ.

Учителя искусственно занижали оценки. Я попал в такую категорию и, несмотря на все усилия, не вылезал из троек. В качестве протеста я испортил классный журнал. Незаметно взял его из учительской, выдрал листы и вернул на место. Когда всё вскрылось, отпираться не стал. Ответил, что там стояли нечестные оценки.

Естественно, меня исключили из лучшей школы и приняли в школу № 19, где учились не очень благополучные дети. Здесь всё было сурово, но искренне, по-честному. Ее я окончил на одни пятерки. Был принят в 9-й класс школы № 15. Ее я окончил с похвальной грамотой и поступил в институт.

В этот момент я произнес: «С ума сойти!» Оказывается, мы выросли в одном дворе на Гаванской улице — в прямейшем смысле. Школа 19 до сих пор стоит напротив — в 100 метрах — от школы 15. В кустах стояли скамейки, где всегда собиралась шпана. Ну и я. Еще метров 200 — и спортивный клуб «Факел», куда нас затаскивал на перевоспитание инспектор по делам несовершеннолетних. Мы с Михаилом точно сталкивались десятки раз, хотя он и не мотался с уличными ватагами. Я старше его всего на год и три с половиной месяца. Не помню его.

— С какого класса в спорте?

— С двенадцати лет.

— Почему дзюдо?

— Отец отдал меня в легкую атлетику. У меня отец — легкоатлет, он рекордсмен на 200-метровке Советского Союза 1963 года. И очень хотел, чтобы я продолжил его спортивный путь. Я целый год занимался легкой атлетикой, а в классе два мальчика стали заниматься дзюдо. И я очень завидовал и потом схитрил. Приходил на тренировки, а сам уже записался в секцию дзюдо. Это был спортивный клуб «Факел» в Василеостровском районе, 1976 год.

— Угол Гаванской и Малого?

— Да, там во дворах. Ты же знаешь. Потом, когда принес первые результаты по юниорам, я уже был в сборной Ленинграда. И хотя числился в «Факеле», то уже постоянно тренировался на Каменном острове в сборной Ленинграда (знаменитая Школа Высшего спортивного мастерства. — Прим. ред.). У меня появился второй тренер — Шестаков Василий Борисович. После того как на очередных сборах вдруг выяснилось, что у нас день рождения с ним в один день, мы как-то особо сблизились. Поэтому мы остались друзьями даже после того, когда я уже закончил выступать. Я до 30 лет выступал.

— Я был уверен, что ты задушил Максима. Ты мастер спорта, имеешь навык удушающего приема.

— Это очень эффективный прием. Применить такой прием против человека, даже если он крупнее меня, мне несложно. Но дело в том, что дзюдо — это не только физический контакт с противником. Это еще и идеология. Нас с детства учили, что приемы дзюдо не должны использоваться во зло. Поэтому я исключил удушение против Максимова. Следователь вначале тоже, как ты, недоумевал. Я ему так и объяснил, как объясняю тебе.

— Кто ты по образованию?

— Экономист. Я оканчивал Институт советской торговли имени Энгельса, торгово-экономический факультет.

— В советское время многие мечтали попасть в торговый. Это же было время новых героев: барменов, завмагов, таксистов, мясников — тех, кто сидит на дефиците, живет не на одну зарплату.

— Торговый институт был удивительным институтом, потому что, попадая на практику в советскую торговлю и слушая преподавателей, — как будто бы два разных мира. А преподаватели института были, можно сказать, из будущего. Они прогнозировали, что капитализм рано или поздно придет, так, как сейчас, жить нельзя.

— Ты голосуешь за капитализм?

— В те времена точно нет. Я был абсолютно за советскую власть. Я после армии два года работал начальником спортивно-технического клуба ДОСААФ и даже подавал заявление о вступлении в КПСС. Меня комитет комсомола рекомендовал в партию. Это же был 89-й, и всё развалилось, но в 90-м меня пригласили в милицию, в БХСС (Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности. — Прим. ред.).

Я попал в продовольственный отдел, курировал фирму «Гастроном». Все мои наставники жили скромно, а я был абсолютно идейным. Тогда уже была талонная система. И работали сутками напролет. Поэтому мне повезло и с людьми, которые меня учили этой работе. Плюс ко всему и начальник отдела, Сергеев, был, во-первых, тоже самбистом, а к тому же был настолько принципиальный и честный, что уже в дальнейшем, когда у него были нелады с каким-то, видимо, его внутренним миром, он покончил с собой.

— Веселый разговор.

— Самоубийство считается ну таким поступком, осуждаемым, но по офицерским понятиям это всегда было очень смело.

— Смелее не придумаешь… Борец, полковник, силовик, честен, и вдруг просто нелады с внутренним миром и пуля? В чем тогда его сила, Михаил?

— Его должны были назначить на генеральскую должность, а кто-то по карьерным соображениям решил свои вопросы в обход него, и какого-то прохиндея поставили. И он с этой несправедливостью не смирился.

— В этом сила? Из-за генеральской должности? Сильно… Ты в армии где служил?

— Служил на границе. Поэтому я военный разведчик.

— Войска КГБ?

— Нет, это ГРУ. Хотя это на границе. Я видел Норвегию. Были планы действий в случае нападения. Была у нас батальонная база глубинной разведки, это десантники. Это была единственная натовская страна, с которой СССР граничил, и там было очень даже нелегко.

— Ты пошел на Первую чеченскую уже сотрудником?

— Да, капитаном милиции. Это был 96-й год. Тогда чеченцы провели невероятные операции возмездия, захватили практически весь Грозный, отбили много сёл, безумные потери нашей колонне нанесли. И встал вопрос, опять чуть ли не с начала всё отвоевывать. Разнарядка пришла по разным службам, в том числе и по МВД, — создать сводный отряд. Разнарядка пришла и на наш отдел. На совещании нам сказали: «Пять минут на добровольцев, а если нет, то тянем жребий». Мне минуты хватило. Не надо жребий — я согласен.

— А в Чечне сколько ты провел?

— Командировка была на три месяца, а 26 апреля наши провели операцию по ликвидации Дудаева, и надо было узнать при осмотре места происшествия, точно ли он погиб. В Генпрокуратуре создали бригаду и сводный отряд ГУОПа для того, чтобы обеспечить безопасность этих следственных действий. Потому что тот район был территорией, контролируемой именно Чечней. Я попал в группу сопровождения. Мы нашли нужные сведения, и сразу же к награде представили. Но произошла ночная тревога, обстрел, и мы выбегали из блиндажа. Блиндаж был глубоко. Еще голова не успела над бруствером подняться, и тут влетела мина в полуметре. Но осколки прошли вверх, поскольку голова еще не вылезла, а взрывная волна очень сильно дала так, что я очнулся уже в полевом госпитале.

— Последствия какие?

— Тяжелые, меня чуть не комиссовали, почти полгода не было слуха. На вторые сутки, когда уже звон из головы ушел, я понял, что вообще ничего не слышу. Когда сам пытался говорить, мне пишут: «Не кричи, не кричи». Отвезли меня в госпиталь МВД. В общем, ничем не смогли помочь. Ну месяц, наверное, прошел — никаких улучшений. И тогда подключился Умнов Сергей Павлович (впоследствии начальник ГУВД, в 2022 году генерал Умнов арестован в статусе советника министра МВД. — Прим. ред.). Он тогда был заместителем начальника нашего антикоррупционного блока. У него были хорошие отношения с руководителем военно-медицинской академии, и он договорился, что тот меня возьмет на полное обследование. И однажды я слышу, что говорят в палате. Только благодаря поддержке врачей медкомиссии и ходатайствам руководства меня допустили к работе.

— Условно говоря, наркоману можно подкинуть наркотики, ведь и так он целыми днями торчит. А можно подкидывать и взятки, ведь они всё равно целыми днями берут взятки. Когда родилась эта доктрина?

— Нет, такой доктрины не было и быть не могло. В те времена, когда я работал, были очень жесткие требования по взяткам. Если взятку не изъяли, тогда можно было даже материалы и не приносить на возбуждение. Это сейчас только на показаниях у нас всё можно.

— Мне недавно один знакомый москвич в высоких погонах сказал: «Раньше были обвинения доказательные, а сегодня показательные».

— Да. Я здесь коллегу встретил. За взятку арестовали. Так, просто на показаниях. В наши времена было сложнее. Провокация взятки квалифицировалась очень просто — передача вознаграждения без согласия получающего. Поэтому обязательным атрибутом была звукозапись, из которой ясно, что договоренность есть и деньги человек будет получать чисто со своего согласия. Потом Верховный суд расширил понятие провокации — написал, что это искусственное создание ситуации. Нужно создавать еще одну составляющую, чтобы был интерес дающего. Если ситуация искусственно создана, то, естественно, интереса дающего нет.

— Можно заставить заговорить.

— Шантаж, угрозы, подкуп я никогда не применял, потому что это тупиковый вариант. Всё должно быть добровольно. Как говорится, рабский труд самый непроизводительный.

— После ранения ты продолжил служить, а 90-е еще бурлят-бурлят. Меня удивила история со взрывом. Весь твой путь — он экономический. А это история абсолютно гангстерская. Как бы это поточнее… были правила игры — преступные кланы себя изничтожали. Каким образом ты попадаешь в эту мясорубку? Зачем тебе их кровь?

— Расскажу. Всё это не случайно получилось. Не со случайными людьми я связался. У меня был агент, он был из группировки, уровня бригадира. Новиков его фамилия. Познакомились с ним, как это всегда и бывает, случайно.

Парень оказался не с одной извилиной. Стали общаться, а договоренность с ним была такая — он мне помогает по линии борьбы с коррупцией, а я не требую от него ничего из его группировки. Единственное сказал, что можно поработать и по его конкурентам, врагам. Такой информации я тоже найду применение. И контакт сложился, я даже позволил себе пригласить его быть крестным своего сына. Тогда получилось, что при крещении не пришли знакомые, и надо было быстро решать.

И вот однажды он меня попросил помочь в их мертвой войне с одной группировкой, которая убила учредителя предприятия и забирала завод их коммерсанта.

Этому коммерсанту угрожали братки из другой группировки, и он чуть ли не скрывался. А эта братва на разговор с группировкой, куда входил мой агент, не выходила и никаких стрелок не признавала. В принципе, уроды. Надо с ними было решать. Я спросил: «Как?» — «Убрать, и всё». И говорит, что уже есть план. Нужно остановить их машину на дороге, разыграть досмотр сотрудников милиции, а его ребята всё сделают — подложат взрывчатку. Ну и, как говорится, меня бес попутал, и я согласился.

— Какая твоя любимая книга?

— Экзюпери «Планета людей».

— А сейчас в камере что-то читаешь?

— Да, читаю. Сейчас, в данный момент… Единственную книгу, которую здесь удалось достать, это «Крестоносцы. Историческая повесть», еще про те времена, когда Литва была православной, как ее завоевывали.

— А что адвокаты не могут принести книгу посерьезней?

— Здесь нельзя, здесь книги без штампика изолятора не допускают.

— Миш, хорош. Ну ты что?! Чего ты исполняешь? Уж как-нибудь я справлюсь с такой задачей.

— Могут, могут, втихаря всё можно. Но я просто стараюсь не нарушать. Ко мне хорошо относятся, по-человечески. И это будет неправильно — незаконно принести.

Я растерялся, будто пыльным мешком огреб, только и смог сказать что-то невнятное: «Тебе видней». И вдруг, сам того не ожидая, спросил: «Ты вообще хоть раз напивался в хлам?»

— Один раз, когда за подполковника мне пришлось выпить два стакана водки полностью. Я немножко подробнее расскажу?

— Конечно. Ты мне ничего не должен.

— Положен мне стакан за звание, и мне наливают. Выпил и вдруг смотрю, мне наливают второй. Ну это против правил. И говорят, это на второй погон. И можно как-то возмутиться, и в то же время тут девушки из канцелярий, другие сотрудники, полный кабинет народу. И неудобно, а потом это перерастет в то, что Смирнов якобы вообще отказался пить. И я осилил второй, а пистолет с удостоверением спрятал в сейф. Вспомнил себя только дома, куда меня привезли никакого.

— Вот смотри: Новиков — гангстер, но ты воспринимаешь его как своего коллегу, подчиненного. Он говорит тебе — помоги завалить. И ты помогаешь. Это кем надо быть, чтобы к тебе с такими вопросами обращались? И ты идешь с ним в дело. Но когда другой такой же гангстер, но тоже твой коллега сдает коррупционеру твою оперативную комбинацию — ты его приговариваешь к расстрелу. От фанатичной дружбы до фанатичной ненависти. Как тебе эти два примера?

— Это закон диалектики. Единство и борьба противоположностей, это даже классики описывали. У одного писателя в романе так и написано, что провинившегося матроса, приговорив к расстрелу, наградили за подвиг, который он параллельно совершил. Повесили на грудь медаль и тут же расстреляли. Поэтому, ну так жизнь, видимо, устроена.

— Михаил, в основном так устроена жизнь в безумные революционные времена. За одного своего ты идешь на убийство, а второго своего ты приговариваешь. Объясни.

— Он тоже был с бандитами. Он был такой приблатненный, он всё время ходил обвешанный — травмат у него был постоянно с собой, газовый баллончик, всё время разговаривал на жаргоне. Он из таких бандитов, которые как на шарнирах. Потом какая-то разборка у него один раз была, и после нее он, как товарищ, пришел ко мне в кабинет с пистолетом ТТ.

Достает пистолет и показывает. Я у него тут же забрал пистолет. Говорю, до окончания мероприятий у меня в сейфе будет лежать. А потом, когда узнали, что он до максимальных подробностей рассказал всю историю нашей разработки, все наши планы, то сначала была полная растерянность — что делать. Потому что мероприятие уже доложили в Москву. Уже оттуда приезжал наш куратор, чтобы в реализации участвовать. Я его из этого ТТ и застрелил.

— Михаил, скажу так, как ты вряд ли думал, — впервые в новейшей истории России опер приговаривает своего агента к смертной казни… Он непосредственно объекту разработки всё рассказал?

— Да. Причем там как было: уже договорились о дате передачи взятки, и вот делается контрольный звонок, чтобы согласовать время на завтрашний день. А объект отвечает, что мы не будем с тобой работать. Я в полном непонимании. А на следующий день к нам приходят сводки ПТП (прослушивание телефонных разговоров. — Прим. авт.), из которых мы видим, что объект звонит во Всеволожскую администрацию своему человеку и рассказывает, что за ним следят менты, и агент действует под их контролем. Как это понимать?

— Ты всё спокойно продумываешь. Но если агент не вставляется у меня в логику, то Максимов у меня не вставляется еще больше в твою логику.

— Ну да, вот из этих трех убийств я искренне раскаиваюсь только с Максимовым. Потому что это дурацкая причина — моя привычка не отступать, если уже принял решение. Она мне и помешала за эти три месяца, пока я готовился, все-таки не сделать это.

— Почему это рождается внутри тебя? Это же не как с двумя стаканами при всех, чтобы показать себя крутым перед девушками.

— Ну достаточно того, что я знаю.

— А чтобы все услышали и поняли?

— Я себя зачастую спрашиваю построже, чем другие бы спросили.

— Михаил, нужно объяснить.

— Уже после убийства я читал журналистов — их подозрения, что Максимова убили за журналистскую деятельность. Что кто-то боялся разоблачения. Но истина лежит посередине.

— Между мной и тобой расстояние примерно в полтора метра. Пусть истина ляжет в 75 сантиметрах от меня.

— Максим действительно на протяжении нескольких лет сопровождал мою работу. Что он ко мне прицепился? Но где-то начиная с 99-го года, он регулярно освещал мои реализации.

— Раз сегодня мы с тобой говорим, значит, правильно прицепился.

— И я потом узнал, что одна моя разработка затронула его лично. Мы задержали на взятке такого абсолютно нормального человека, который пошел зачем-то в чиновники, и, как говорится, с волками жить — по-волчьи выть. Романов его фамилия. Романов, который за заключение договора о реставрации и ремонте театров какой-то компании подписал договор за взятку 15 тысяч долларов.

Эта информация пришла из театра «Приют комедианта».

— Романов уже был уполномочен, и в итоге они согласились и, взяв взятку 15 тысяч долларов, договор заключили. Так вот: Романов, оказывается, был учителем Максима Максимова. Вот откуда такие злобные статьи.

Профессор Российского государственного института сценических искусств Павел Романов в начале 80-х преподавал Максиму Максимову. Умер через полгода после его убийства.

В журнале «Город» в конце 2003 года Максимов опубликовал статью «Незримый boy. Кто такие сексоты и как они помогают милиции бороться с преступностью». Своему учителю Романову уделил лишь фрагмент:

О какой злобности можно говорить? Через полгода Смирнов убьет Максимова.

Романова задержали с поличным, он сразу обмяк, плохо с сердцем стало, и по нему видно, что человек просто попал как кур во щип, что он не из этой среды. Поэтому вопрос о мере пресечения даже не встал, а дали подписку. За него и артисты просили, а потом мы узнали, что он с Германом снимает этот бесконечный фильм «Трудно быть богом». Уж как я всегда настаивал на арестах, а тут следователю сказал, что давайте не будем жестких мер применять. К тому же Романов дал показания, и с ним обошлись мягко. А Максимов с ним дружил, не знал о моей мягкой позиции и всё перевернул с ног на голову. Отсюда и началось формирование мнения обо мне. Моего образа. Это уже была борьба Максимова.

— В каких изданиях?

— АЖУР. АЖУР точно было. И, по-моему, еще где-то. В АЖУРе вообще на целый разворот.

По прошествии лет Смирнов путает. Объемная статья «Цена Аренды», посвященная провокациям отдела Смирнова, в газете «Ваш Тайный советник» в августе 2002 года была написана не Максимовым, материал касался одних и тех же заявителей в совершенно разных историях о взятках, а эпизоду с Павлом Романовым отведены несколько абзацев:

»…Обратившийся в РУБОП Алексей Капралов является партнером по бизнесу некоего бизнесмена Евгения Орбова, который осенью 2000 года оказался в центре одной занимательной истории. По его заявлению в тот же 5-й отдел РУБОП был задержан и обвинен в получении взятки в размере 15 тысяч долларов начальник одного из отделов комитета по культуре городской администрации Павел Романов. Павел Романов сразу же признал свою вину, впрочем, отпираться было бесполезно, потому как чиновника взяли с поличным — со злополучной пачкой долларов. И всё бы замечательно, когда бы ни некоторые странности.

Во-первых, Евгений Орбов долго и тщательно добивался от Павла Романова той услуги, за которую заплатил ему, а когда добился, пожаловался в милицию, лишив тем самым себя того, к чему столь долго стремился. Кроме того, оказалось, что взяточники преследуют Евгения Орбова точно так же, как и возглавляемую его бизнес-партнером Капраловым фирму «Докарес».

Во время задержания Павла Романова суд решал судьбу уголовного дела, возбужденного в отношении бывшего начальника оперативно-разыскного отдела Пулковской таможни Владимира Самсонова. Самсонова обвиняли в получении взятки от… Евгения Орбова!..»

Под материалом стоят подписи трех журналистов АЖУР.

— И Максимов пришел к тебе на разговор? Ранней весной 2004-го?

— Да, где-то в феврале.

— Встречались в кабинете у тебя на четвертом этаже, да?

— Он мне позвонил, я согласовал у руководства встречу и перезвонил ему. Я выписал ему официальный пропуск — и ко мне в кабинет. Мы два часа говорили, может, даже с небольшим.

Я ему объяснял, что провокацию взятки разбирал даже Верховный суд и постановил, что оперативный эксперимент провокацией не является, и в целом прокуратура знает все эти нюансы, пропускает дело в суд, суд тоже знает, выносит приговоры. А как иначе? А Максимов всё о своем — надо другие способы искать. Вот в таком духе, совершенно беззлобно всё у нас проходило. Но я его не убедил в своей логике, а надеялся.

А под конец вдруг прозвучала от него такая фраза: «Мы с вами можем договориться». Или примерно такая. И это меня поразило. Я говорю, что вы имеете в виду? Он не стал раскрывать подробности, говорит, вы серьезный человек с опытом, давайте сами подумайте. И вот моя визитка, оставил свою визитку.

И у меня возникло убеждение, что он хочет со мной договориться на денежных условиях. Ну или чтобы я сотрудничал с ним. И тут я понимаю, что все его публикации, весь этот журналист, который считается честным, принципиальным, является не более чем маской. На самом деле он негодяй. Всё — маски сброшены. Он под маской честного человека на самом деле выкручивает свои интересы. Всё — я его убью.

— Быстро ты решил… как в стрельбе по тарелочкам… Ты же всегда потихоньку анализируешь, ты медленный как удав. Извини. И вдруг ты принимаешь такое решение из-за каких-то туманных слов, которые можно трактовать как угодно. Что это, Михаил?

— А дело в том, что мы сейчас спорим, точнее, даже не спорим, а разговариваем не о том, что я прав или неправ. Я неправ, это однозначно и сомнению не подлежит. Поэтому я рассказываю просто факты, не пытаясь сказать, что вот действуя так, я был прав. И не хочу этому придать положительные оценки. Поэтому я рассказываю, что это не для того, чтобы склонять кого-то на свою сторону. Нет, это невозможно.

— Я говорю о том, что побудило тебя.

— Я просто хочу, чтобы ты понял, что у меня в мыслях не было убивать его за публикации. Он мог писать сколько угодно и в дальнейшем про меня. Он пишет, а я делаю свое дело. Всё равно же меня оправдали. Всё равно же я выиграл. И мне это нисколько не мешало, уже на работе к этому все привыкли. Даже когда какая-то реализация моя проходила без его публикации, то сослуживцы шутили, мол, что-то Максимов не оценил — на этот раз не пишет.

Вот взял бы он и сказал: «Михаил, у нас разные взгляды, но черт с ним — меня интересует информация, я хочу быть на острие событий, первым узнавать», и всё вообще без проблем получилось.

— Так он так и сказал!

— Нет, витиевато, как будто меня шантажирует. И вот это меня просто взорвало. Потом уже, когда были публикации о судьбе Максимова и его работе, я понимал, что он действительно человек, который любит свою работу. Что я ошибся, заподозрив, что он меня шантажирует. Просто это были вот такие топорно сказанные слова, ну топорная вербовка.

— А с каких щей журналист, который всю жизнь интересовался культурой, книгами, театром, должен уметь, как ты говоришь, вербовать, будто прослужил в разведке? У меня опыт будь здоров, и то порой меня неправильно понимают.

— Тебе пытались давать деньги, договариваться? Так устроена жизнь. И у тебя возникала такая же злоба?

— Нет, не возникала. Там другие обстоятельства, только связанные с работой. Отношения с Максимом, они вроде касались в основном чисто моей работы, а в то же время они переросли в какой-то такой личный, заочный спор. Работа, она была просто предлогом. Он уже меня сопровождал в жизни. Видимо, это его идея фикс была. Но мне это приходилось принять как уже неизбежное.

— Ну если ты про идею фикс, то это, извини, о тебе.

Помолчали.

— Хорошо, назовем это осторожно — эмоциональность.

— Эмоциональность — это когда следователь выслушал меня и от чувств даже не смог сформулировать основной мой мотив. Я ему помог — это ложно понятые принципы справедливости.

— Как ты думаешь, почему присяжные тебя оправдали на том давнем суде?

— Я понял, что оправдание летает в воздухе уже где-то на второй месяц судебного процесса. Однажды ко мне подходит судебный пристав и говорит, может, я вам задам вопрос? Пожалуйста. И он спрашивает, а когда про вас-то будут говорить?

Он показывает мне на скамейку, где жертвы провокации обычно сидят, и говорит: «Это про них говорят. А про вас-то когда?» И ко мне начинает приходить сознание, что, действительно, говорят про них, потому что в суде звучат материалы оперативной разработки, материалы уголовного дела против них, которые были возбуждены. Звучат звукозаписи, читают стенограммы разговоров, крутят видео, как они получали деньги.

И вроде судят-то нас, в клетке сидим мы, а про нас разговора нет. Действительно, полная иллюзия, что судят их.

— Когда вас оправдывают и ты восстанавливаешься на службе, в среде оперов как это было воспринято?

— Ну, на самом деле, с первого дня нашего задержания была полная поддержка всех моих коллег и руководства. И такое совпадение, что оправдательный вердикт присяжные огласили в день РУБОПа, 15 ноября. В тот же момент, как прозвучал вердикт, Красавин (начальник управления по СЗФО. — Прим. авт.) доложил Нургалиеву (министр МВД. — Прим. авт.). Ну и Нургалиев сказал, что так и должно было быть. Поддержка была снизу доверху.

— Может, Смирнов просто скрытный, в действительности у него где-то в Прибалтике дом и так далее?

— Единственный дом, который у меня есть, видели сотрудники следственной группы, когда ездили на обыск, — дача. Дом фактически мой, но мать записала на сестру. Но его строил еще дед в начале 70-х из того, что тогда удавалось достать. Вот так.

А в одной публикации ты написал, что я ходил в стоптанных ботинках. Я хоть и жил на одну зарплату, но обувь у меня была всегда в порядке.

— Извини, но это была фигура речи.

— А машина у меня — старенькая «копейка», еще от деда досталась.

— Люди, они же, как присяжные, уверены в том, что этого не может быть. Не может быть, чтобы человек даром убивал, даром работал, даром старался. Значит, он просто грамотно спрятал. Где-то у него остров Буян, а на острове — дуб, а под дубом зарыт сундук, а в сундуке яйцо, а в яйце игла. И только там его смерть.

— Ну понятно, такая логика может быть, особенно в наше время, когда у милиционеров находят огромные суммы. На прошлом суде в своем последнем слове я присяжным говорю: «Мои подчиненные, которые здесь тоже подсудимые, они выполняли приказ, и общий замысел им был непонятен. Поэтому вы меня осуждайте, а их за исполнение приказа прошу оправдать».

— Из трех убийств — взрыва, Максимова, агента — какое было самое… честное, что ли? Справедливое.

— Наиболее справедливое? Наиболее справедливое это было убийство Петухова, которого взорвали. Потому что это были конченые убийцы. Они в войне за управление заводом убили одного из учредителей, убили его вместе с охранниками. Насколько я помню, один из них был бывшим сотрудником милиции. Они убили нормальных людей и готовы были убивать дальше. Я помог убить одного из них, а второго, как я помню, через несколько лет они сами добили.

— Когда планируешь быть на СВО?

На разговор Смирнов зашел с папкой бумаг. Наконец они дождались. Он развернул листы и показал мне запросы следствию из военкомата. Как бы доказывая, что вот они есть, они тут, их можно прочитать, сфотографировать. Я аккуратно глянул. Он заметил, что я не вчитываюсь. Похоже, на мгновение ему стало обидно. Возможно, он даже хотел попросить меня не упустить следующую фразу, но не попросил.

— Но бить врага на войне я буду безжалостно и без счета столько времени, сколько мне будет отпущено. С нетерпением жду отправки на СВО.

— А когда будут его похороны? — это уже мне Смирнов задал вопрос о Максиме.

— Я думаю, в марте мне отдадут останки. Родственники у него очень уж дальние. Решим. Дождусь хорошей погоды.

— Я могу помочь с хорошим местом на Северном кладбище, — произнес он, а я слегка ухмыльнулся.

Это ничем его не очернит… я не хочу сказать что-то нехорошее напоследок… пусть у него всё будет хорошо.